НА ОСТРОВАХ ЛАДОГИ. КОНЕВЕЦ.

Все, что отделено от нас водой, предполагает в себе определенную недосказанность и повышенный интерес к его тайнам. Ведь не зря люди еще в древние времена находили на островах иной, неосвоенный никем мир. Наши северные территории особо привлекали монахов, как места глухие и малонаселенные. И неудивительно, что первыми из россиян на острова Коневец и Валаам ступили некогда иноки.

Посещение здешних монастырей было для нас особенно интересным. Так как на Ладоге, между Коневцом и Валаамом, у Николая Лескова зародилась идея написания своей замечательной повести «Очарованный странник». И это название носит наше издательство.

В прошлом веке писатель опубликовал очерк «Монашеские острова на Ладожском озере». Заканчивался он такими словами: «Перед нами стал обрисовываться Валаам, о котором я напишу когда-нибудь в другое время. Место серьезное, и живут там люди, про которых надо говорить не спеша и подумавши». Насколько я знаю, Н. С. Лесков так и не написал никакого произведения о Валааме. Кажется, писатель опасался сфальшивить на эту тему, и потому лишь изредка, будто собравшись со всеми своими духовными силами, неожиданно ярко и кратко возвращался и к самому монашеству, и к монастырям на Ладожском озере, как, например, в рассказе «Павлин»: «На этой суровой скале (Валааме) не любят праздных прогулок: откуда бы ни приплыл сюда далекий посетитель и как бы ни велико было в нем желание познакомиться с островом, он не может доставить себе этого огромного удовольствия, - говорю о г р о м н о г о, потому что остров поистине прекрасен и грандиозные картины его восхитительны. На Валааме за обычай всякий паломник подчиняется послушанию : он должен ходить в церковь, молиться, трапезовать, потом трудиться и, наконец, отдыхать. На прогулки и обозрения здесь не рассчитано; но, однако, мне, в сообществе трех мужчин и двух дам, удалось обойти в одну ночь весь остров и запечатлеть навсегда в памяти дивную картину, которую представляют при бледном полусвете летней северной ночи дикие скалы, темные урочища и тихие скиты русского Афона. Особенно хороши эти скиты, с их непробудной тишью, и из них особенно поражает скит Предтечи на острове Серничане. Здесь живут пустынники, для которых суровость общей валаамской жизни кажется недостаточною: они удаляются в Предтеченский скит, где начальство обители бережет их покой от всякого нашествия мирского человека. Здесь теплят свои лампады люди, умершие миру, но неустанно молящиеся за мир: здесь вечный пост, молчание и молитва».

Да, о Валааме Николай Семенович Лесков не написал никакого произведения, зато появилась повесть «Очарованный странник», которая начиналась так: «Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму…» Да и Иван Северьяныч Флягин, главный герой лесковского повествования, сел на пароход именно на Коневце. Вот так знакомит нас с ним писатель: « Это был новый пассажир, который ни для кого из нас незаметно присел с Коневца…Это был человек огромного роста , с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке. Послушник он был или постриженный монах – этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских остров не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками».

Знакомясь с жизнью современных обителей на Ладоге, мы вспомнили Н. Лескова, который побывал на этих островах еще в XIX веке. Минула целая эпоха, но в чем-то наши впечатления от увиденного перекликались.

Начнем с того, что на Валаам нынче плавают комфортабельные теплоходы прямо из Питера. На острове создана специальная паломническая служба, которая встречает как истинно верующих, стремящихся приложиться к мощам преподобных Сергия и Германа Валаамских, так и тысячи праздных туристов, от посещения которых образуется немалый доход монастырской казне.

Почти два дня потратили в свое время писатель и его друг на то, чтобы определиться с покупкой билетов на пароход и уточнить времени его отплытия по маршруту Санкт-Петербург – Коневец – Валаам. Через сто лет мы затратили времени не меньше

Как бы в стороне от туристской суеты остается Коневец, посещение которого и по сей день затруднительно. Для этого мы прибыли в город Приозерск. Здесь, на подворье монастыря, нам помогли связаться с островом. Забрать нас должен был катер километров за 30 от города.

Ехать надо было к «Бармалею», так прозвали списанный и разграбленный военный корабль «Пионер Заполярья». Столь нелестное имя было ему дано за ржавый пугающий вид. Он стоял рядом с пристанью. Бревна и доски этого сооружения местами были разобраны или сгорели дотла. Напротив нас как бы навеки застыли корабли Ладожской флотилии.

Часа четыре бродили мы вдоль «Бармалея». А катера с острова все не было.

Стоял август 1998 года. Тот самый черный для страны август, когда

разразился в стране финансовый кризис. Мы понимали, что командировочные уменьшились раза в четыре, бензин резко подорожал, и впереди нас ждала полная неизвестность. На фоне ржавого «Бармалея», застывших и как бы умерших в заливе военных кораблей, длительного ожидания катера и пировавших под выгоревшим причалом странных людей, вполне логично в голове возникал вопрос: «Что мы здесь все делаем, чего ждем и на что надеемся?»

Но «полная неизвестность», с которой жила вся страна не первый год, та неизвестность, в которую шел российский корабль, очевидно, закалила нас всех. И мы спокойно и безропотно ожидали своей участи.

Наша проводница из Приозерска первой увидела крохотную точку на горизонте, которая начала быстро приближаться, и очень скоро, как бы уже по волшебству, перед нами оказалась то самое долгожданное плавучее средство. В считанные секунды мы загрузились на его палубу, а через несколько минут уже плыли по Ладоге. Как мы потом выяснили, катер мог вообще не придти по своей ветхости. За время плавания, а длилось оно минут сорок, один из «матросов» раз десять открывал люк трюма и внимательно в него заглядывал. Заметив мой интерес к его манипуляциям, грустно отметил: «Нельзя на нем плавать. Трещина в корпусе. Вот вода и заливает». Оказалось, что с этой трещиной катер плавает не первый год. Как- то перед Пасхой на палубу загрузили человек пятьдесят паломников вместо положенных по уставу двенадцати. Катерок дополз с Божией помощью до острова, а когда все сошли на берег, он возле пристани и затонул. Заделать трещину ни средств, ни сил не было. Но финны подарили для катера более мощный насос для откачки воды. Вот так, с трещиной и насосом, он и плавал

Более 120 лет прошло с той поры, когда путешествовал на пароходе по Ладоге Лесков, но пророчески и сейчас звучат его слова: «День искушений, день обильных и разнообразных искушений, каких за добрую неделю не увидишь на берегу, приходил к концу. Всех этих впечатлений было чересчур довольно; хотелось роздыха и воображению и нервам. А тут неотвязно лезло в голову: Боже мой! Боже мой! Что мы за необыкновенный народ и кто, какой чужеземец может нас знать, и понимать, и отводить нам место и значение? Куда стремишься, куда плывешь ты, о Святая Родина, на своем утлом корабле со своими пьяными матросами? Как варит твой желудок смесь гороха с капустой, богомолья с пьянством, спиритских бредней с мечтательным безверием, невежества с самомнением?…О, крепись моя Родина! крепись – ты необходима: кроме тебя, этим всяк поперхнется!

-А вот уже Коневец виден! – воскликнуло несколько человек…»

На острове

Мы не погрешим против истины, если и далее согласимся с первым впечатлением писателя от острова и монастыря: «Чтобы находить здесь что-нибудь великолепное или поражающее, для этого, по правде сказать, надо иметь слишком пылкое восторженное воображение; но остров и обитель имеют приятный и приветливый характер. Чувствуешь, что тут есть приют, и не ошибешься в этом, потому что обитель предлагает такой приют каждому…» Наверное, лучше и не скажешь. Нас разместили в гостинице, которая во времена Лескова только строилась. А о дальнейшем позаботился исполнявший тогда должность наместника отец Арсений. Благодаря ему, мы смогли за короткий срок побывать во всех уголках острова.

Сам остров и восстанавливающаяся обитель напомнили мне выздоравливающего после серьезного недуга больного. До сорокового года остров принадлежал Финляндии, и иноческая жизнь текла здесь своим чередом. Война с финнами разметала по свету иноков. Часть из них со своей главной святыней - Коневской иконой Божией Матери - оказались в Ново-Валаамском монастыре на территории Финляндии. Здесь стоит обратить внимание на некоторое разночтение в описании этой святыни. Даже в нашем материале о монастыре (автор А. Берташ) говорится, что после реставрации Богомладенец держит в руках не два белых голубя, а одного, как ранее и было, но вот что пишет об этой иконе Н. Лесков: «Мне, с моею страстью к древней иконописи, очень хотелось ближе рассмотреть и, если можно, изучить главную коневскую икону так называемой Коневской Божией Матери, которая принесена сюда с Афона основателем Коневского монастыря святым Арсением около 1393 года, как известно, она писана очень необыкновенно: младенец Христос, сидя на руках Приснодевы, держит в своей левой ручке Д В У Х голубяток…Это в иконописном роде напоминает известную в живописном искусстве рафаэлевскую «Мадонну с щегленком»; но, к сожалению, мне, за темнотой, не удалось рассмотреть эту икону, как бы того хотелось».

После войны с Финляндией и присоединения острова к территории СССР для монастыря наступили годы запустения. Здесь размещалась секретная часть советских войск противохимической обороны. От нее остался огромный плац, зарастающий нынче травой. Несмотря на все юбилеи и торжества с участием большого начальства, монастырь к концу 20 столетия нуждался в больших работах по восстановлению храма, построек, росписи.

Наше путешествие на Коневец в какой-то степени было похоже на лесковское. Писатель пил чай с добрейшим архимандритом Израилем, мы - с отцом Арсением. Наш благодетель едва успел вскипятить в даренном заграничном чайнике кипяток, как свет отключили. На такой случай здесь стоял дровяной самовар. Покои отца Арсения в отличие от его предшественников XIX века не были просторными. Скромность быта отличала всех насельников. Здесь электричество подается всего на два часа в дневное время. Вечером на трапезе используется накопленная за день энергия солнечных батарей, подаренных монастырю теми же финнами. И после трапезы остров погружается в полную темноту. Лишь в храме горят лампады и свечи.

«Табун исчез в воротах ворка, откуда к нам в ту же минуту вышел молодой, лет тридцати, монах.

- Вот лошадей пригнали, - сказал он, - и сейчас вам запрягут. Я велел вам пару запречь.

- Зачем же? Нам бы и одной лошадки довольно.»

Это в прошлом веке. Нам бы тоже хватило одной лошадки. Да и поэтичней оказалось бы путешествие. Вместо брички молодой монах «впряг» трактор в «карету», как ее тут называют, – грузовую тележку, на которую тут же было брошено несколько толстых добротных досок.

Нас было четверо. Держась за доски и друг за друга, мы попытались насколько можно комфортнее разместиться. И «экипаж» помчался сначала к часовне Успения Пресвятой Богородицы, а затем к Конь-камню.

Восстановленная часовня сияла белизной стен и золотом креста на фоне темного соснового леса. Коневец прекрасен своей тихой благодатной красотой. Но трактор оглашал округу своей назойливой трескотней и полностью диссонировал с той эпохальной тишиной, которая обрушилась на нас, когда двигатель, наконец, смолк.

Конь-Камень представляет собой огромную гранитную глыбу, которая каким-то неведомым образом оказалась среди дремучего леса, да еще на острове. Надо думать, что это случилось не одну тысячу лет назад, и едва ли кто-то его сюда перетаскивал. На вершине этого камня-богатыря построена деревянная часовня – как символ победы православия над язычеством.

Легенд о камне много, но отличаются они лишь небольшими деталями. Вот как одна из них выглядит в повествовании того же писателя: «Конь-Камень – это просто-напросто большая глыба серого гранита, на котором стоит деревянная, весьма невзрачная и даже убогонькая часовенка... К ней ведет деревянная лесенка с плохими перилами. Глыба эта называется Конь-Камнем с очень давних пор и получила это название, говорят, потому, что будто бы в древние, еще языческие времена туземцы этого края привозили на здешний остров хворых коней и жеребят и оставляли их тут без всякого призора на выпас. Покинутые кони, бродя по острову без работы на всем здешнем приволье, отлично выхаживались. Тогда туземцы, приезжая по осени забирать лошадей назад на твердую землю, имели будто бы обычай приносить одного коня в жертву богам, и жертвоприношение это всегда будто бы совершалось на верхней площадке гранитной глыбы, которая с тех пор называется Конь-Камнем. По другим заверениям, этот гранит называется Конем потому, что будто бы сама эта глыба имеет форму лошади; но это очень странно и даже совсем несправедливо: никакая фантазия не может приписать этому камню ни малейшего сходства с конем: это просто глыба, величиной с гранит, лежащий под монументом Петра I на Сенатской площади, - может быть немножечко побольше.

Сегодня на Конь-Камне построена новая часовня. Попавшему сюда впервые, место это кажется таинственным, сказочным. Кругом заросли папоротника, черники, более мелкие гранитные камни покрыты мхом и травой. И признаюсь, что только досужему человеку придет в голову выискивать аналогии и определения по поводу похожести Конь-Камня на какое-либо животное. Дело не в легенде, не в схожести с конем, а в победе христианства над язычеством, над «кровавой» жертвой.

В скиту Казанской Божией Матери мы познакомились с послушником, который показал коневецкие камешки, расписанные церковными сюжетами. На одном из них икона Божией Матери «Коневская». Рисунки сделаны довольно искусно, но такая живопись воспринимается необычно, так как иконы мы привыкли видеть исполненными традиционно – на дереве или холсте. И, может быть, по своей необычности такие расписанные коневецкие камешки становятся хорошим сувениром для приезжих. Сейчас многое внове, только становится, только утверждается. Но на Руси оно всегда так. Все в каком то переходном, а часто неопределенном периоде. «…Меня, как любителя древней русской иконописи, - пишет Н. Лесков, - заинтересовало, я повнимательней посмотрел на иконы скита, но ни в одной из них не нашел ничего замечательного ни в пошибе, ни в плави письма. Здешние иконы до чрезвычайности грубы и даже не отличаются строгостью, хотя бы неправильного рисунка. Впрочем, они, пожалуй, немножечко напоминают самое плохое поморское письмо, но ни в каком случае д а н и л о в с к о е поморское, а разве только то поморское писание, в котором, по выражению наших староверов, «кроме божества все не годится». Иконостас невысок, а иконы все в одном роде, то есть все столь неискусного и бесхарактерного письма, что блаженной памяти патриарх Иоаким непременно бы запретил им поклоняться и указал бы «спустить их на воду». Старый это иконостас или вновь он так плохо сделан – я не досматривался, но только во всяком случае этот иконостас может быть интересен разве как образец, до какого жалкого падения доходит в иных местах все более и более утрачивающая свой прекрасный характер наша некогда столь славная иконопись мастеров новгородских, московских, царских, строгановских и, наконец, даже хотя бы палеховских, вроде талантливых изографов Андреяныча и Хохлова, московского Силачева или понизовского Никиты Савватиева». Сегодня Коневский монастырь восстанавливается добротно и приобретает новые чудесные краски.

Рядом мы увидели небольшое стадо пасущихся коров и невольно вспомнили лесковское описание комолых коневецких коров, как бы специально выведенных здесь: «Тут же, в лесу, нам встретилось стадо коров, которого, однако, нельзя назвать стадом рогатого скота, потому что большинство коров действительно комолые, без рог, что придает им очень странный вид – точно шельмованные ссыльные доброго старого времени, когда людям резали уши. Существует особое сказание, отчего коневские коровы без рог: в дело это, если не ошибаюсь, замешан святой Арсений, но только все это сказание, по моему мнению, не выдерживает, кажется, критики и относится к чудесному того рода, о котором известный автор жития русских святых , преосвященный Филарет Черниговский, не советовал много рассказывать, дабы «не лгать на святого». Впрочем, нет никакого сомнения, что рогов коровам здесь не сбивают…» Современные коровы, встретившиеся нам возле скита, были обычными: черно-пестрой породы, завезенной в последние десятилетия из Западной Европы.

Начиналась непогода, Ладога заштормила, стал накрапывать дождь. Кто-то из монахов заметил, что выберемся мы отсюда нескоро. Да мы бы и не спешили. Слишком благостным показался нам этот остров.

Мы ходили под огромными, шумящими от ветра соснами, сидели на берегу и пытались определить то удивительное состояние, которое ощущал каждый из нас – светлое, спокойное, но непонятное и непривычное, которое в повседневной жизни не встречается.

Праздник «Усекновения главы Иоанна Предтечи»

На следующий день Православная Церковь отмечала один из своих таинственных и неподдающийся логическому обоснованию для нашего современника праздник – «Усекновение главы Иоанна Предтечи». Потому что обычное мышление не позволяло сопоставить два понятия: усекновение головы и праздник по этому поводу. При этом, отсечение головы первого в истории христианства праведника, крестившего Иисуса Христа, светильника горящего и светящего , как о нем сказал Спаситель.

Напомним, что этот праведник жил во времена Ирода Антипы,

который долгое время держал любимца народа в темнице. Однажды, очарованный танцем своей племянницы, в присутствии множества гостей он дал клятву исполнить любое ее желание. Последняя, по наущению своей матери Иродиады, которая ненавидела Предтечу, попросила дать ей на блюде голову узника. Ирод исполнил желание племянницы.

Предтеча, предшественник Христа как бы предварил жизнь Иисуса, вплоть до мученической кончины. Иоанн Предтеча не боялся смерти, он страшился говорить неправду. И в этой победе правды над ложью, в этом преодолении страха во имя великой Божией Правды, состоит понимание праздника.

Уже смеркалось, когда мы пришли на службу. Приложились к раке с мощами преподобного Арсения Коневецкого, помолились перед образом Коневецкой Божией Матери. Темнота все больше завоевывала пространство и на самом острове, и в храме. Едва различимы были лица монахов, в свете нескольких свечей читавших на великой вечерне о великом подвиге Иоанна, о его пророчестве, о «терпении в жизни земной и о славе в жизни вечной».

Монахов на Коневце немного, но достаточно трудников, которые спасаются тут и от урагана перемен в России, и делают первые шаги к иночеству. Всего присутствующих на службе было человек тридцать. В этой таинственной темноте, вслушиваясь в монотонное чтение иноков, каждый из присутствующих наверняка вспоминал о своей жизни, тихо молился Всевышнему, вольно или невольно, задумывался о будущем этой страны, которая, на первый взгляд, казалось снова начинала тонуть во мгле, но в то же время осторожно, через светильники горящие и светящие, пробуждалась и воскресала для молитвы, для того подвига, который еще предстоит совершить ей в будущем.

Служба шла долго и закончилась далеко заполночь.

Мы пили потом чай в гостинице в свете оригинальных свечей-плошек, которые выдаются здесь для освещения, и удивлялись тому мраку, который охватывает остров в непогоду. Всю ночь шумела Ладога и сосны, предвещая ненастье на завтра. Но утро встретило нас лесковским пейзажем и тихой благодатью острова и монастыря.

«…И я исполнился страха за народ свой русский»

«Всю эту поляну, за исключением стороны, обращенной к озеру, окружают красные стволы высоких сосен с их мрачными темно-зелеными вершинами; внизу трава местами довольно густая и тоже опять почти синяя, - пишет Н. С. Лесков, - Косые лучи солнца не пошли сюда из-за сосен, и трава, и кора дерев, и их вершины – все это повито какой-то дремотной тишиной, все точно спит. Та же тишина и тот же спокойный мат и повсюду, куда ни взглянешь далее…Еще далее впереди берега и, наконец, гладкая, бесконечная поверхность слившейся с небом воды. Не хочется произнести ни одного слова, чтобы не нарушить своим голосом этой свежей тишины, этого целомудренного молчания. Стоит немножко дать волю воображению, и сейчас так и кажется, что не тут, так там из темного бора выйдет удал добрый молодец и на святые храмы помолится, а потом свистнет громким посвистом, гаркнет молодецким голосом и станет звать из озера чудовище на дело ратное, на побоище смертное. В лесной тиши, как известно, легко сказка ладится, а ей порой и хорошо дать освежить собою уставшую голову… Мы так и сделали: без всякой умолвки с моим товарищем мы стали здесь и стояли молча, не прерывая друг друга ни одним звуком. Без преувеличения говоря, это было удивительно прекрасное утро! Любя природу и чувствуя ее чарующее красы настолько, насколько это дано мне, я не припомню в моей жизни другого утра, которое вносило бы в душу мою столько хороших впечатлений…»

Очерк Н. С. Лескова гораздо шире ставит вопрос и о русской религиозности, и о значении монашеских островов на Ладоге. В этом произведении и искренняя любовь к Богу, и лицемерно-тупая концепция приобщения к святости, все это в едином «котле России» через характеры попутчиков, плывущих к святым островам. В этом описании самого Коневца, его святынь, монахов острова и их быта, среди, казалось бы, самых простых путевых заметок неожиданно идет описание излечения человека. И не ходил этот человек на службу, а проспал мертвым сном возле Ладоги, да привиделся ему чудесный сон с образом Ильи-Пророка, и стало ему «все с тех пор легко и прекрасно: словно навек от этого зла освободился». А зло, о котором в очерке говорится – национальное зло России – пьянство. «Кому, как нам, не на кого надеяться, тому прямой помощник Бог, - говорит один из героев Н. Лескова, - и слава ему, и слава ему, что он живет у нашего человека не в далеком отвлечении, а в простоте за пазушкой, и греет, и лелеет, и даже, может быть, от пьянства исцелит, и на ум наведет. Хотите вы этому верить?

- С величайшей охотой.

- Ну и прекрасно: как верится, так и будет».

В последних словах концепция христианства не для какого-то отвлеченного «простого народа», а для каждого из нас с вами.

Именно на Коневце по сюжету Н. С. Лескова инок Измаил, тот самый очарованный странник, «на самого на Мокрого Спаса» рассердил игумена тем, что повалял все свечи, поставленные возле иконы на праздник, за что и угодил в погреб. В таком уединении и начал наш герой пророчествовать: «И тут исполнилось мое прошение, и стал я вдруг понимать, что сближается реченнное: «егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский, и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме придет, стал со слезами увещевать, молитесь мол, о покорении под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство. И даны были мне слезы, дивно обильные!…все я о родине плакал…».

Мы уезжали с острова, когда ветер гнал по Ладоге большие волны.

Между ними, то поднимаясь вверх, то проваливаясь, качались две лодки - монахи в эту непогоду ловили рыбу. Как они управлялись, одному Богу известно!

Отец Арсений проводил нас до самого берега. Мы тепло попрощались возле поклонного креста. Все тот же катерок отчалил от пристани, но мы еще долго видели наместника махающего нам вслед рукой, воскресающую из разрухи обитель и болтающиеся между небом и землей рыбачьи лодки монахов.